Людмила Павловна Белоножкина вспоминала о своём детстве

(продолжение, начало — «Они встретились, спустя 70 лет»)

Людмила Павловна Белоножкина ( в девичестве Катина) вспоминала о своём детстве:

Улица Лассаля

«Родилась я 15 июля 1933года. Я уроженка Новгорода в третьем поколении. Жили мы до войны на ул. Михайлова, до войны она называлась ул. Лассаля, тогда было модно называть улицы фамилиями иностранных революционеров. Был у нас дом № 63, а сейчас у меня квартира № 63.

Очень хорошо помню свою улицу, она была вся в садах, в цветах, всюду красовались белокаменные храмы. Улица была такая солнечная, уютная, такая красивая, такая чистая и ухоженная, не то, что сейчас. Я прохожу по ней и мне грустно, а хожу я часто сюда. У нас довоенные есть захоронения на Рождественском кладбище, и я, когда иду на кладбище, обязательно зайду на то место, где стоял наш дом. Приду и поплачу, вспомню своё детство, вспомню свой детский садик, который был в нескольких шагах от дома, который стоял недалеко от Федоровского ручья. Сейчас ручей засыпан, а раньше был с обрывистыми берегами, прямо как ров. Мы зимой катались на санках с его крутых склонов. Жили мы около пожарного депо.

Соседи у нас были хорошие, мы жили в одном доме с Прокофьевыми.

Прокофьев Анатолий Петрович, он был председателем Совета Ветеранов. Семья у них была из 11 человек, а я, можно сказать, была 12-м членом их семьи. Почему? В их семье девочек не было и они меня на каждый праздник приглашали что-нибудь им спеть. Я ходила в детский садик, мы там разучивали песенки, стихотворения, танцы. И вот я, как артистка, ходила к ним выступать. Все умилялись, конечно, а я там выкаблучивалась, как только могла. Всё, что из садика приносила, ещё сама добавляла, всё что — то выдумывала. Приделала себе к пяткам катушки, как будто на каблуках, было больно на них танцевать, но я терпела. Я наряжалась в какие-то там тряпки, кого-то копировала, в общем, развлекала соседей. Они меня хвалили, аплодировали и мне это нравилось, а они от смеха за животы держались.

Мама моя, Савицкая Наталья Алексеевна,1908 г.р. работала до войны на мебельной фабрике. Отец, Катин Павел Петрович,1901 г.р. работал в Новоселицах. Он был вольнонаемным в воинской части, там побольше зарплата была, а он был хороший плотник, столяр и разбирался в механике, поэтому его там и держали. На выходные отец приезжал домой.

Всё это до войны было.

Мамина помощница

Лет в пять я начала гулять самостоятельно по городу. Машин не было, не было такого движения, как сейчас, все было спокойно. С группой ребятишек я ходила на берег Волхова, мы же совсем рядом жили, а какой красивый ажурный мост был через реку. Очень интересно было, когда пройдёт какой-нибудь катер, и качаются плоты, с которых брали воду, белье полоскали и вот мы ходили на эти плоты. Очень я любила с мамой ходить полоскать бельё. И вот однажды, когда я занималась любимым делом, мимо по реке прошел небольшой катер, плоты закачались, и я ушла под них.

Мама у меня была хорошая пловчиха и ныряльщица, она быстро вытащила меня из-под плотов и больше никогда с собой на реку не брала, она даже и не догадывалась, что я хожу с ребятами на плоты. Моя мама родилась на Волхове и с детства ныряла с высоких берегов, а в 44-ом, когда мы вернулись в Новгород, она переплывала Волхов без отдыха туда и обратно, несмотря на сильное течение. Все мужчины удивлялись.

Я во всём старалась помогать маме. В магазины любила ходить, меня все продавцы знали. Особенно любила Кречевицкий магазин, он был на берегу Волхова, рядом с баней, там снабжение было хорошее. Мне мама давала деньги, просила что — то купить и я с удовольствием покупала, а на сдачу знала, что мне дадут конфет. Я сладости очень любила, прямо не знаю как.

И вот однажды отправилась я в магазин за подсолнечным маслом, мама мне дала полулитровую стеклянную бутылку и три рубля. У мамы в этот день был выходной, она тогда ещё работала в парикмахерской на улице 1-ого Мая. По дороге в магазин, я зашла на мамину работу, чтобы похвастаться какие новые сандалии у меня, и радостная поскакала дальше с ноги на ногу. Но спускаясь с крыльца, я спотыкнулась и упала на бутылку, которая разбилась. В крепко сжатом кулаке осталось три рубля и горлышко от бутылки, всё было в крови… Хорошо рядом была аптека, где мне оказали первую помощь и отправили в больницу. В больнице извлекли осколки и наложили много швов, память осталась на всю жизнь.

На нашей улице все коты и собаки знали меня, потому что я их всех любила, всех ласкала, всех целовала. И эта любовь дала свои результаты, как показали анализы. Выписали мне лекарство сантонин, а таблетки оказались сладкими, принимать их надо было строго по инструкции. А я видела, куда мама их спрятала и, когда её не было дома, достала и всю коробочку съела. Я же могла отравиться, меня отпаивали какими то снадобьями, а маму отругали за такую халатность.

Очень хорошо помню мамину швейную машинку «Зингер», очень она красивая была. Любила я наблюдать, как мама шила какие то там вещи и мне очень хотелось тоже научиться шить. И вот однажды, когда машинка была открыта, я решила на ней пошить. Кончилось всё тем, что я пришила палец. Что тут было… На мой крик сбежались все: и мама, и соседи. Палец мой освободили, но с тех пор я за машинку не садилась.

Родители меня любили, отец сопровождал меня всюду, когда приезжал на выходные. Помню, как катались мы с ним на санках с крутой горы. Я любила его слушать, когда он рассказывал интересные истории из своей жизни.

У нас в доме вся мебель была изготовлена руками отца. Он был отличным столяром и плотником. Как сейчас, помню красивые шкафчики, стол, стулья, диван. Помню, где что стояло. А главным украшением в нашем доме был граммофон с огромной трубой. Отец любил старинные песни и романсы и, когда он был дома, из нашего окна по всей округе разносилась музыка. Он очень любил песни в исполнении Руслановой, Утёсова, Шаляпина. Да они оба и мама, и папа любили песни, да и сами хорошо пели.

Вот такие у меня теплые воспоминания о моём довоенном детстве.

В первые дни войны

В 1941 году, когда началась война, мне было 8 лет. Весь этот ужас у меня до сих пор стоит перед глазами. Чуть ли не на следующий день начали бомбить город. Очень было страшно: рёв самолётов над головами, бомбёжки, обстрелы… По радио объявляли воздушную тревогу и все, кто мог, бежали в убежище. Мои любимые кошки с собаками тоже чувствовали беду и ни на шаг от нас не отходили. Наше убежище было в подвале церкви Дмитрия Солунского, совсем рядом от нашего дома, почти напротив. Ну и из — под церкви мы почти не вылезали, только объявят отбой и снова воздушная тревога. Не успеем дойти до дома и опять в подвал, такими вот частыми были налёты. Да и самолёты летали не по одному, а группами по 6, по 9 самолётов.

Магазины не работали, дома из еды ничего не было. Я не знаю какими запасами мы жили в церкви, но нас там кормили.

Я в свои 8 лет видела столько много крови, больше я столько никогда не видела. В здании, где сейчас Гагаринский рынок, был госпиталь. И когда было затишье, привозили туда на грузовых машинах раненых. Зад у машины был откинут и было видно, как там лежали раненые: вдоль и поперёк, кто без рук, кто без ног, и солдатики, и мирное население, а из машины текла кровь. Дорога была не асфальтирована, булыжником выложена, и вот по этим булыжникам текли лужи крови.

В городе шла эвакуация населения. Ходили по домам, предупреждали, чтобы все уходили из города, ну самое большое, хотя бы дней на 8 или на две недели, но чтобы покинули город. Город бомбят, люди гибнут, надо уходить куда-то.

Отец был в Новоселицах в воинской части, в город уже не пускали никого, а из города можно было уходить только в сторону Москвы. Мама всё не могла решиться уйти из города, надеясь, что немцев не пустят.

Каждую ночь от пристани у Кремля отходили баржи с людьми, но немцы были хитрые, очень много барж они утопили. Среди ночи с реки доносились стоны и крики раненых и утопающих, а спасать их было некому.

Мы покинули Новгород

И так мы досидели до 14 августа. В этот день военные обходили всех, кто ещё был в городе, и говорили, что немцы уже совсем рядом, завтра будут в городе, чтобы ночью все уходили.

И вот мы ночью с мамой и с моей тётушкой, родной сестрой моего отца, покинули Новгород, ушли пешком в сторону Новоселиц. В чем вышли из подвала церкви, в том и пошли. На спину мне мама привязала мешочек, в который положила сухари, ну какие- то там корки на дорогу, а у неё был узел с тряпками. Мама взяла меня за руку и мы втроём пошли через Синий мост, это был единственный мост.

Утром 15-ого августа немцы были в Новгороде.

Дошли мы до Мшаги, смотрим назад, на город, а там — на чёрном горизонте языки пламени и дым, ну сплошное зарево. Новгород горел, весь город горел…

Двигались мы к переправе на Новоселицы, но дорогу постоянно бомбили, опять гибли люди и кричали о помощи, а помогать некому, никаких скорых, никого нет, все разбегались в разные стороны. Дошли мы до ручья, там была канава, а на склоне посажена картошка, видимо у местных жителей, она ещё и не выросла до конца, ботва была небольшая. И вдруг опять самолеты… И вот в эту то ботву мы упали: я лицом вниз, мама наверх и как сейчас помню, она читала какую то молитву. Хоть она и не очень была верующая и молитв то не знала, но я слышала, что-то про Богородицу она читала: «…спаси и сохрани моего ребёнка…».

Только наступит затишье небольшое, опять народ поднимается из этой грязи и идёт дальше. Все грязные, потому что в картошку падали. Дошли мы до переправы, а переправа разрушена после налёта, остались от неё одни щепки. И тут откуда то, как из под земли, наши солдатики выскочили, тащат брёвна, какие то ветки, готовят новую переправу и кричат: «Давайте быстрее бегите, бегите быстрее, будет скоро новый налёт». И опять самолёты, опять бомбить…

В Новоселицах

Итак, мы только к вечеру следующего дня добрались до Новоселиц. Отец узнал, что мы идём, отпросился, чтобы нас встретить. Встретил, определили нас в казармы, накормили, мы выспались, но руководство не разрешило, чтобы мы оставались жить в воинской части. Отцу нужно было отправляться на фронт вместе со всеми, оставаться в воинской части было нельзя. Немецкая авиация бомбила воинские части, были каждодневные налёты.

И нам предложили, если вы хотите остаться, занимаете любой дом в деревне. Дома были почти все пустые в Новоселицах, народ уже ушел. А кормиться? Вон огороды брошенные, копайте картошку. Картошка ещё была маленькая такая, но всё равно, можно было её есть и собирайте колоски. Ни хлеба, ничего уже не было.

Вот я и другие дети ходили в поле собирать колоски. А немцы, видя, что дети собирают колоски, строчат из пулемета. Мы далеко от дороги не уходили, потому что под дорогой были такие огромные трубы, чтобы вода протекала, и вот туда, в эту грязь, в эту воду мы заползали, там и спасались. Только улетит самолёт, мы опять ходим, опять колоски собираем. Вот так каждый день, с таким риском для жизни, искали себе пищу. И так жили мы до морозов.

Потом было приказано всем покинуть Новоселицы, чтобы все эвакуировались, так как оставаться здесь было опасно, часть собирались расформировывать.

Попрощались мы с отцом и его отправили на фронт, а нас на машинах отвезли в Боровичи на железную дорогу, где погрузили в холодные (телячьи) вагоны, где были сделаны нары, и поехали мы неизвестно куда. По дороге состав наш несколько раз бомбили: то голову разобьет, то хвост, то середину и мы подолгу ждали, пока сформируют новый состав. Во время бомбёжек была паника, многие теряли друг друга, много было и слез, и криков о помощи, были жертвы. Всё было…

На каких — то станциях, где останавливались, давали нам кипяток, еды никакой, только кипяток. Очереди выстраивались огромные, а поезд неизвестно когда поедет.
Слышим гудок дал, значит поезд пошел, ну правда, тихий ход, предупреждали об этом. И вот с этим кипятком в каких-то там чайниках, в кастрюльках, всё разливается, догоняли поезд. Люди отставали, кричали: «помогите, остановите поезд…». Все маленькие дети оставались в поезде, а вот матери или кто-нибудь из старших брат или сестра отставали от поезда. И опять паника, опять слёзы… Ехали мы очень долго, наверно, месяц тащился этот поезд. Когда обстрелы прекратились, то на некоторых станциях нас стали подкармливать».