Въезд в Берлин

Затем по шоссе корпус двинулся на Берлин.

Вот и пригороды Берлина: коттеджи, клумбы с цветами, и ни одного жителя. Всё оставшееся население собиралось в каком-нибудь доме, куда, к слову сказать, никто не заходил. С крыш домов были хорошо видны улицы и здания города. Над городом царила советская авиация. Всюду рвались бомбы.

Вспышки огня прорезали небо. Почти весь город был окутан чёрными клубами дыма. Гремела артиллерия, слышались залпы немецких шестиствольных миномётов. Особо выделялись выстрелы из танковых и зенитных орудий, из которых немцы били по нашим самолётам. Оружейной стрельбы слышно не было — всё глохло в артиллерийском грохоте, гудении самолётов, вое снарядов и бомб.

Вот оно логово фашизма — Берлин.

Михаил Егорович продолжает свой рассказ:

«Таранным ударом 1-й танковый корпус ворвался на территорию города, в так называемую черту Большого Берлина, и вышел в район радиостанций к каналу, за которым начинался район Берлина Сименсштадт.

Противник укрепился за каналом в парке, взорвав все мосты. Наши танки и артиллерия стреляли по парку прямой наводкой. Сапёры навели мост. Пехота переправилась через канал на подручных средствах: досках, брёвнах и т.д. и вскоре очистила парк, расположенный за каналом.

Я остановился во дворе одного дома, „попросив” хозяина очистить квартиру. Вечером с капитаном Воскобоевым (помпохозом танкового полка) устроили пирушку, отпраздновав въезд в Берлин.

Жильцы соседних квартир начали выпрашивать хлеба. Рано утром я проснулся от музыки „катюш”, которые расположились почти рядом, у железнодорожной насыпи.

Голова отчаянно болела. Опохмелился и, сидя у открытого окна, смотрел в сад. Завтракал холодной курицей, съел всю.

 Мне стыдно, что я немка

Приехал замполит майор Курочкин с помощником начштаба. На легковой машине отправились по улицам посмотреть на Берлин и, по возможности, заняться трофеями. От наших солдат и немцев слышали, что недалеко находится кондитерская фабрика, где много шоколада.

Заехали в какой-то рабочий квартал. И в этот момент где-то впереди стали рваться мины. Остановились, подогнали машину на тротуар к стене дома.

Выйдя из машины, я пошёл по тротуару и, заметив в окне первого этажа смотревшую на меня даму, шутливо козырнул ей и сказал по-немецки:

„Guten tag, frau! (Добрый день, госпожа!)”.

На совершенно чистом, почти русском языке она мне ответила: „Здравствуйте, господин офицер”.

Удивившись, я спросил: „Мадам, Вы говорите по-русски?”

„Да, я говорю по-русски”.

„Скажите, это уже Берлин?” — спросил я.

„Да, это уже Берлин”.

„Какой это район?”

Она ответила (я не запомнил).

В этот момент появившийся откуда-то „мессер” ударил по улице пулемётным огнём. Немка скрылась и, отворив дверь, торопливо пригласила войти, так как шла стрельба.

Мы трое воспользовались приглашением, поблагодарив немку. Зашли в небольшую чистую квартиру, где было несколько старух и молодых женщин с детьми.

Немка представила нас присутствующим:

„Herren Russischen offizieren”.

Мы почтительно поздоровались.

Немка пригласила нас за стол, предложила кофе, сказала, что ей очень хотелось увидеть русских и поговорить с ними.

Выяснилось, что её родители, немцы, жили в России, где она и родилась в 1903 году. Жили в Киеве, там она училась в русской гимназии. Выехали в Германию в 20-м году во время оккупации Украины немцами. Муж погиб на фронте, а она работала на кондитерской фабрике, которую мы как раз и искали. Узнав, где эта фабрика, майор Курочкин и помначштаба послали туда солдат и быстро привезли большие коробки шоколадных конфет, коими и угостили присутствующих.

Как раз был готов кофе, и, сидя за столом, мы беседовали с немкой. Она рассказывала о нацизме, о том, что немецких рабочих обманули, что война им была не нужна.

Я рассказал, что сделала немецкая армия на Украине, в Белоруссии, о дружбе народов СССР, о лагерях смерти (Освенциме и др.)

Помню, увлеклись разговором. Я в волнении стал ходить по комнате и сказал: „Ну вот, мы, „русские дикари”, пришли в Берлин, но мы немок не расстреливаем и детей не убиваем”.

Немка, сидя на стуле, вдруг закрыла лицо руками и заплакала. Сквозь рыдания она сказала: „Не говорите об этом, господин капитан. Мне стыдно за Германскую армию, мне стыдно, что я немка”.

Увидев это, майор Курочкин встал и заторопился домой. Мы вежливо откланялись и прибыли в расположение своей части, где хорошо пообедали и выпили.

 В  районе  Сименсштадта

Танки и боевые подразделения уже дрались в Сименсштадте.

Штаб бригады перебазировался в этот район. Рядом находились большие заводы. Около них был жилой район 261 для рабочих и служащих заводов: 3-этажные здания, какие можно встретить и у нас.

Инженерно-технический состав жил в одноэтажных коттеджах, прекрасно оборудованных, утопающих в зелени и цветах. У каждого коттеджа — маленький гараж для собственных легковых автомашин. Жители в основном сидели по домам, лишь некоторые коттеджи пустовали.

Судя по открытым дверям и беспорядку внутри, там уже побывали наши солдаты.

Многие ходить по коттеджам считали для себя неприличным, и все толпились у машин прямо на улицах.

Помню разбитые окна и двери в продовольственном магазине (кто разбил, неизвестно). Немки подбирали в магазине и в его подвале какие-то пакетики, судя по надписям, с детским питанием, какие-то суррогаты.

Было заметно, что немки нас не боялись, когда приходили за водой к уличной колонке. Водопровод в домах не действовал. Тараща глаза на нас, русских, бегали немецкие ребятишки, выпрашивая сигареты для отцов и хлеб для матерей.

 Разговор с  „демократом”

От писаря Халиманчука я узнал, что в доме есть один немец, хорошо говорящий по-русски, и мы пошли его разыскивать. Постучали в дверь. Нам открыл высокий, пожилой немец интеллигентного вида и спросил, что угодно.

Поздоровавшись, я сказал:

„Узнал, что Вы свободно говорите по-русски, и захотел с Вами побеседовать”.

Немец сказал „Пожалуйста” и провёл нас в небольшую кухню. Объяснил, что они закрыли остальную часть квартиры, так как ходит очень много русских солдат. Солдаты уже отобрали у него часы. Я посоветовал, если что-либо подобное повторится, сообщить мне. Сели за стол. Немец поставил бутылку коньяка. Я спросил:

„Как Вы смотрите на положение Берлина?”

„Вы, по всей вероятности, его возьмёте”.

„А что слышно о Гитлере и Геббельсе?”

„О фюрере ничего не знаю, а доктор Геббельс вчера выступал по радио”.

„И что он говорил?”

„Призывал защищать Берлин”.

Я сказал: „При защите Берлин будет в развалинах”.

„Он и так в развалинах”.

„А как в городе с продовольствием?”

Немец ответил: „Очень плохо”.

„Что Вы думаете по этому поводу?”

„Когда возьмёте Берлин, завезите хлеба, у вас его много”.

„Как Вы считаете, почему Германия проиграла войну?”

„Фюреру изменили генералы и капиталисты”.

Я после такого ответа вытаращил глаза от изумления и спросил:

„Как Германия будет платить репарации?”

„По-моему, мы квиты. Мы много напортили у вас, вы у нас”.

„Почему вы на нас напали?”

„Если бы ещё немного подождали, вы бы ударили по нам. Мы вас опередили”.

„Зачем германская армия покрыла себя вечным позором, совершив столько преступлений на Украине, в Белоруссии и России?”

„Мне об этом ничего неизвестно”.

„Зачем миллионы замучены в лагерях и угнаны в Германию?”

„У нас не хватало рабочей силы”.

„Но это рабство!”

„Они ехали добровольно”.

„Вы слышали о жертвах Освенцима и Майданека?”

„Там были евреи и больные”.

Поняв, что с таким фашистом разговаривать невозможно и что в сердцах я могу его застрелить, я встал и в упор спросил: „Вы фашист, национал-социалист?”

„Нет, я демократ”.

Я прекратил разговор с этим „демократом” и ушёл спать в домовое бомбоубежище, где расположились мои люди. Туда же порядочно набилось немцев, немок с ребятишками, так как какой-то шальной немецкий самолёт бросил бомбы в этом районе. Это было 26-го или 27 апреля.

В районе  Шарлоттенбурга

Наши боевые подразделения пробились к реке Шпрее в направлении Шарлоттенбурга (район Берлина) и очистили парк, в котором было много немецкой артиллерии.

Опять по мостам, наведённым через Шпрее, штаб бригады переехал в район Шарлоттенбурга. Парк носил следы недавних боёв: повреждённые деревья, разбросанные боеприпасы. Везде стояли орудия, миномёты, валялись трупы немецких солдат.

В районе шли бои за каждый дом. Многие дома горели. Автомашины мчались по улицам на большой скорости, так как стреляли снайперы. Машины заводили в домовые ворота и быстро прятали во дворе.

На моих глазах шофёр, остановивший машину на улице и вышедший из кабины посмотреть мотор, свалился, подстреленный в ногу.

Студебеккер, остановившийся на углу с боеприпасам, загорелся, подожжённый зажигательными пулями. Подскочившие солдаты и шофёр были вынуждены спрятаться за угол, так как сразу же защёлкали пули. Всегда был ясно слышен звук выстрела, а откуда стреляют, установить очень трудно.

Наша артиллерийская противотанковая батарея расположилась на перекрёстке, установив орудия и направив их во все стороны.

Вдруг откуда-то щёлкнул выстрел, и один солдат был убит. Ещё выстрел, и ранен второй.

Выскочившие из дома артиллеристы во главе с лейтенантом открыли огонь по зданиям. Выпустили 10 снарядов, продырявив стены.

Через некоторое время вся улица запестрела белыми флагами, выброшенными из окон и с балконов. Тем самым немцы нам сообщали, что они сдаются или держат нейтралитет, или что в этом доме нет военных.

Маленький бульвар был забит тяжёлыми миномётами. Тут же стояли „катюши”. Миномёты непрерывно вели огонь, стреляли куда-то в центр города, в направлении

Рейхстага, где шли бои и упорно сопротивлялись немцы.

 30-е  апреля 1945 года

Разместив свою машину и людей во дворе какого-то ремонтного заводика, я вошёл в ворота разрушенного здания, прошёл по пустым углам и, заметив выходящий из подвала дым, спустился туда.

У дверей подвала меня встретила молодая ещё женщина в брюках. Мы по-русски поздоровались. Разговорились. Оказалось, она полька, работающая на этом заводике.

В подвале двойные нары, на них разместилось человек 30 рабочих, составляющих целый интернационал. Тут были поляки и французы обоего пола, голландец, бельгиец, чех, серб.

Француженки с любопытством и страхом поглядывали на нас с Андрюшкой, который стоял рядом с автоматом на шее.

Я сказал:

„Бонжур, мадемуазель”.

Они сверкнули глазами, заулыбались и что-то оживлённо залопотали на своём языке, которого я абсолютно не понимал, хотя читать по-французски умел.

Пока я разговаривал у дверей в подвал, пришёл мужчина- поляк, поздоровался по-польски. Откуда-то из угла были извлечены полбутылки рома и бокал. Налив бокальчик, он поднёс его мне, как освободителю, насколько я его понял. Я, конечно, не отказался.

Пообещав заглянуть сюда вечером, я пошёл к своим людям.

Это было 30-е апреля 1945 года.

На маленьком бульваре тяжело и часто ухали тяжёлые миномёты, на большой скорости проносились автомашины, ходили солдаты и офицеры.

Приходили за водой к уличной колонке немцы и немки с ребятишками. Шарахались от выстрелов миномётов, установленных на бульваре. В доме, где разместились артиллеристы, раздавались песни, играли на гармошке. Артиллеристы, достав водку, гуляли. На углу был галантерейно-трикотажный магазин с разбитыми дверями. Заглянув в него, я понял, что в нём побывало много народу. Всё было перевёрнуто, но в подвалах оставалось много трикотажных товаров. Мы с Андрюшкой набрали порядочно ниток, трикотажных кальсон, маек.

Интернациональный вечер

Вечерком я, как и обещал, пошёл в подвал, где уже собрались его обитатели. Со мной были начфин, автотехник и несколько солдат. Познакомились. Все, живущие в подвале, из разных стран. На работу в Германию их пригнали насильно.

Разговаривали так. Я говорил по-русски польке, а она переводила на немецкий, который хорошо знали все рабочие. Потом они говорили польке по-немецки, а она переводила на русский.

На ломаном русском говорили чех и серб, но понять их было трудно. Один француз сказал, что его соотечественники были проданы Гитлеру Пьером Лавалем в 42-ом году, хвалил Париж, Францию, ругал немцев, просил оружие, чтобы бить фашистов.

Все разделяли его мнение.

На столе появилось вино. Я приказал принести консервы, варёное мясо, хлеб, селёдку и водку. Нашлись кружки.

Выпили все за победу над Германией, за „Совиет Унион”, за демократическую Польшу, за Тито, за Францию. Поднимая бокал за освобождённую Францию, я запел на по-французски начальные строки французского национального гимна — марсельезы: „Allons enfant de la Patrie”.

Француженки, доселе тихо сидевшие и не принимавшие участия в разговоре, очень оживились и стали допытываться, знаю ли я французский язык. Появилась гармошка, и Гришка-ремонтник заиграл „Степь да степь кругом”». Все русские подхватили, и под сводами подвала загремела широкая, раздольная русская песня.

Иностранцы внимательно слушали и, когда песня закончилась, долго аплодировали. Потом спели „Ревела буря, гром гремел”, „Из-за острова на стрежень”. Последнюю песню подпевали поляки. Она у нас общеизвестна. Начфин спел арию Джима из оперетты „Розмари”, мелодию которой знали все. Поляк, чех, француз, серб, голландец — каждый пел на своём языке. Получился, ко всеобщему удовольствию, по-настоящему интернациональный вечер. Писарь Халиманчук исполнил частушки, к нему присоединился начфин. После песен начались русские пляски, а когда вышел техник с кавказским танцем под крики „Асса”, иностранцы были в полном восторге.

Разошлись поздно.

На улице били с бульвара тяжёлые миномёты, страшно шипели „катюши”, появился и участвовал в этом боевом концерте „Иван-болван”.

По сведениям, дан приказ — вести огонь до предела возможностей. Расчитывали, что завтра, 1 мая, немцы капитулируют, и, тогда у нас будет двойной праздник.

Под этот ужасный, раздирающий уши концерт мы в комнате ещё посидели, выпили и наконец уснули.

(продолжение следует)

Екатерина Икконен, Алла Булгакова , Валентина Тимофеева